Неточные совпадения
А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он был че́стный человек (с ударением), с
тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда говорят: че́стный деятель, че́стный
писатель, че́стный журнал, че́стное учреждение, че́стное направление, и которое означает не только
то, что человек или учреждение не бесчестны, но и
то, что они способны при случае подпустить шпильку правительству.
— Я не могу вполне с этим согласиться, — отвечал Алексей Александрович. — Мне кажется, что нельзя не признать
того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме
того, нельзя отрицать и
того, что влияние классических
писателей в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются
те вредные и ложные учения, которые составляют язву нашего времени.
Цитует немедленно
тех и других древних
писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними
писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о
том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет
писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до
того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Вообразите себе только
то, что является вооруженный с ног до головы, вроде Ринальда Ринальдина, [Ринальдо Ринальдини — разбойник, герой одноименного романа немецкого
писателя Х.-А.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не
писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над
тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в
том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских
писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе
того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь:
Но если помолчать во время не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь:
То ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи.
Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг
той цели, которая соблазняла и его, Самгина:
писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился
тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов,
писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена
писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после
того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для
того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их
писатели, их царь, газеты…
Писатель Катин явно гордился
тем, что живет под надзором полиции.
Мужики, конечно, жаловались на малоземелье, на податную тяготу, на фабрики, которые «портят народ», жаловались они почти
теми же словами, как в рассказах мужиколюбивых
писателей.
Не зная, что делать с собою, Клим иногда шел во флигель, к
писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки,
то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
— Это — что же? Еще одна цензура? — заносчиво, но как будто и смущенно спросил
писатель, сделав гримасу, вовсе не нужную для
того, чтоб поправить пенсне.
— Изящнейший
писатель, — говорил он. — Некоторые жалуются — печален. А ведь нерезонно жаловаться на октябрь за
то, что в нем плохая погода. Однако и в октябре бывают превосходные дни…
— Хваленые
писатели, вроде, например, Толстого, — это для меня — прозаические, без фантазии, — говорил он. — Что из
того, что какой-то Иван Ильич захворал да помер или госпожа Познышева мужу изменила? Обыкновенные случаи ничему не учат.
Ему не понравилось, что Иноков ездил с Лидией на дачу приглашать
писателя Катина, не нравилось, что этот грубый парень так фамильярно раскачивается между Лидией и Спивак, наклоняясь с усмешечкой
то к одной,
то к другой.
Клим выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины.
То, как говорили, интересовало его больше, чем
то, о чем говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный
писатель говорит о механизме Вселенной с восторгом, но и человек, нарядившийся мужиком, изображает ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.
Знакомиться с
писателем и барышней Самгин отказался и нашел, что Дронов похож на хромого мужика с дач Варавки,
тот ведь тоже сватал.
Положение
писателя — трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее, а это — не очень ловко в
те дни, когда старые герои еще не все отправлены на каторгу, перевешаны.
— Позвольте, — как это понять? — строго спрашивал
писатель, в
то время как публика, наседая на Кутузова, толкала его в буфет. — История создается страстями, страданиями…
От всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не
той, которая мешала
писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в
то же время и трогательной.
— Загадочных людей — нет, — их выдумывают
писатели для
того, чтоб позабавить вас. «Любовь и голод правят миром», и мы все выполняем повеления этих двух основных сил. Искусство пытается прикрасить зоологические требования инстинкта пола, наука помогает удовлетворять запросы желудка, вот и — все.
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок
тех русских Калебов, [Калеб — герой романа английского
писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» — слуга, поклоняющийся своему господину.] рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков.
Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании
то воина,
то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю…
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое в глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и
то полупрезрение к
писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
И лично для себя
то же самое: кто ты: полководец,
писатель, сенатор, консул, или невольник, или школьный мастер, или жрец?
Имена
писателей у нас неизвестны, между
тем сочинения их — подвиги в своем роде; подвиги потому, что у них не было предшественников, никто не облегчал их трудов ранними труженическими изысканиями.
Он вспоминал слова американского
писателя Торо, который, в
то время как в Америке было рабство, говорил, что единственное место, приличествующее честному гражданину в
том государстве, в котором узаконивается и покровительствуется рабство, есть тюрьма.
Живя на квартире, нанятой
писателем, Маслова полюбила веселого приказчика, жившего на
том же дворе.
И если отрадно иметь
писателя, столь до конца русского, и поучительно видеть в нем обнаружение русской стихии,
то и страшно становится за Россию, жутко становится за судьбу России.
Очень характерно, что не только в русской народной религиозности и у представителей старого русского благочестия, но и у атеистической интеллигенции, и у многих русских
писателей чувствуется все
тот же трансцендентный дуализм, все
то же признание ценности лишь сверхчеловеческого совершенства и недостаточная оценка совершенства человеческого.
Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских
писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в
то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать
тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
— За французского известного
писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается,
то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
Я сердит на тебя за
то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с
того, о чем ты теперь думаешь: что это за
писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я
писатель.
Конечно, если бы Марья Алексевна знала хотя половину
того, что знают эти
писатели, у ней достало бы ума сообразить, что Лопухов плохая компания для нее.
Если столь просвещенные и благородные
писатели так поняли людей вроде Лопухова,
то неужели мы будем осуждать Марью Алексевну за
то, что она не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме
того, что поняли в людях его разряда лучшие наши
писатели, мыслители и назидатели?
Но как
писатель он имел мало значения, несмотря на
то, что он писал все, даже Гец фон Берлихингена по-русски.
В романах и повестях, в поэмах и песнях
того времени, с ведома
писателя или нет, везде сильно билась социальная артерия, везде обличались общественные раны, везде слышался стон сгнетенных голодом невинных каторжников работы; тогда еще этого ропота и этого стона не боялись, как преступления.
Любопытно, что когда нужно было зарегистрировать всероссийский Союз
писателей,
то не оказалось такой отрасли труда, к которой можно было бы причислить труд
писателя.
То же и с
писателями Запада.
Я ценил Жида как
писателя, он один из немногих французских
писателей, в творчестве которых большую роль играли религиозные
темы.
Но вместе с
тем он был более блестящий conférencier и causeur [Causeur — собеседник; человек, владеющий искусством беседы (фр.).], чем
писатель.
В ноябре 1944 года я прочел от Союза
писателей в помещении Союза русских патриотов публичный доклад на
тему «Русская и германская идея».
Когда молодой француз говорил о пережитом им кризисе,
то обыкновенно это означало, что он перешел от одних
писателей к другим, например, от Пруста и Жида к Барресу и Клоделю.
Я очень мало написал за это время, несмотря на
то, что я вообще пишу легко и принадлежу к продуктивным
писателям.
У русских
писателей, переходивших за границы искусства, у Гоголя, у Л. Толстого, у Достоевского и многих других остро ставилась эта
тема.
В конце XIX и начале XX века считали огромным достижением в познании человека, в понимании
писателей и разгадки написанных ими книг, когда открыли, что человек может скрывать себя в своей мысли и писать обратное
тому, что он в действительности есть.
Когда нужно было хлопотать о членах Союза
писателей, освобождать их из тюрьмы или охранять от грозящего выселения из квартир,
то обыкновенно меня просили ездить для этого к Каменеву, в помещение московского Совета рабочих депутатов, бывший дом московского генерал-губернатора.